Неточные совпадения
Здесь много чиновников. Мне кажется, однако ж, они меня принимают за государственного человека. Верно, я вчера им подпустил пыли. Экое дурачье! Напишу-ка я обо всем в Петербург к Тряпичкину: он пописывает статейки — пусть-ка он их общелкает хорошенько. Эй, Осип, подай мне
бумагу и чернила!
Добчинский. А, это Антон Антонович
писали на черновой
бумаге по скорости: там какой-то счет был написан.
Подъезжая к Петербургу, Алексей Александрович не только вполне остановился на этом решении, но и составил в своей голове письмо, которое он
напишет жене. Войдя в швейцарскую, Алексей Александрович взглянул на письма и
бумаги, принесенные из министерства, и велел внести за собой в кабинет.
С раннего утра до позднего вечера, не уставая ни душевными, ни телесными силами,
писал он, погрязнув весь в канцелярские
бумаги, не ходил домой, спал в канцелярских комнатах на столах, обедал подчас с сторожами и при всем том умел сохранить опрятность, порядочно одеться, сообщить лицу приятное выражение и даже что-то благородное в движениях.
Чичиков выпустил из рук бумажки Собакевичу, который, приблизившись к столу и накрывши их пальцами левой руки, другою
написал на лоскутке
бумаги, что задаток двадцать пять рублей государственными ассигнациями за проданные души получил сполна.
Написавши записку, он пересмотрел еще раз ассигнации.
Мавра ушла, а Плюшкин, севши в кресла и взявши в руку перо, долго еще ворочал на все стороны четвертку, придумывая: нельзя ли отделить от нее еще осьмушку, но наконец убедился, что никак нельзя; всунул перо в чернильницу с какою-то заплесневшею жидкостью и множеством мух на дне и стал
писать, выставляя буквы, похожие на музыкальные ноты, придерживая поминутно прыть руки, которая расскакивалась по всей
бумаге, лепя скупо строка на строку и не без сожаления подумывая о том, что все еще останется много чистого пробела.
Полковник воскипел благородным негодованьем. Тут же, схвативши
бумагу и перо,
написал восемь строжайших запросов: на каком основании комиссия построений самоуправно распорядилась с неподведомственными ей чиновниками? Как мог допустить главноуправляющий, чтобы председатель, не сдавши своего поста, отправился на следствие? и как мог видеть равнодушно комитет сельских дел, что даже не существует комиссии прошений?
И сердцем далеко носилась
Татьяна, смотря на луну…
Вдруг мысль в уме ее родилась…
«Поди, оставь меня одну.
Дай, няня, мне перо,
бумагуДа стол подвинь; я скоро лягу;
Прости». И вот она одна.
Всё тихо. Светит ей луна.
Облокотясь, Татьяна
пишет.
И всё Евгений на уме,
И в необдуманном письме
Любовь невинной девы дышит.
Письмо готово, сложено…
Татьяна! для кого ж оно?
Когда дошло дело до чистописания, я от слез, падавших на
бумагу, наделал таких клякс, как будто
писал водой на оберточной
бумаге.
Молодой малый в капральском мундире проворно подбежал к Пугачеву. «Читай вслух», — сказал самозванец, отдавая ему
бумагу. Я чрезвычайно любопытствовал узнать, о чем дядька мой вздумал
писать Пугачеву. Обер-секретарь громогласно стал по складам читать следующее...
В это время из толпы народа, вижу, выступил мой Савельич, подходит к Пугачеву и подает ему лист
бумаги. Я не мог придумать, что из того выйдет. «Это что?» — спросил важно Пугачев. «Прочитай, так изволишь увидеть», — отвечал Савельич. Пугачев принял
бумагу и долго рассматривал с видом значительным. «Что ты так мудрено
пишешь? — сказал он наконец. — Наши светлые очи не могут тут ничего разобрать. Где мой обер-секретарь?»
Батюшка не любил ни переменять свои намерения, ни откладывать их исполнение. День отъезду моему был назначен. Накануне батюшка объявил, что намерен
писать со мною к будущему моему начальнику, и потребовал пера и
бумаги.
Самгин вышел в столовую, там сидел доктор Любомудров,
писал что-то и дышал на
бумагу дымом папиросы.
— Пригласил вас, чтоб лично вручить
бумаги ваши, — он постучал тупым пальцем по стопке
бумаг, но не подвинул ее Самгину, продолжая все так же: — Кое-что прочитал и без комплиментов скажу — оч-чень интересно! Зрелые мысли, например: о необходимости консерватизма в литературе. Действительно, батенька, черт знает как начали
писать; смеялся я, читая отмеченные вами примерчики: «В небеса запустил ананасом, поет басом» — каково?
«В провинции думают всегда более упрощенно; это нередко может быть смешно для нас, но для провинциалов нужно
писать именно так, — отметил Самгин, затем спросил: — Для кого — для нас?» — и заглушил этот вопрос шелестом
бумаги.
Все сказанное матерью ничем не задело его, как будто он сидел у окна, а за окном сеялся мелкий дождь. Придя к себе, он вскрыл конверт, надписанный крупным почерком Марины, в конверте оказалось письмо не от нее, а от Нехаевой. На толстой синеватой
бумаге, украшенной необыкновенным цветком, она
писала, что ее здоровье поправляется и что, может быть, к средине лета она приедет в Россию.
— Больного нет, — сказал доктор, не поднимая головы и как-то неумело скрипя по
бумаге пером. — Вот,
пишу для полиции бумажку о том, что человек законно и воистину помер.
Было очень трудно представить, что ее нет в городе. В час предвечерний он сидел за столом, собираясь
писать апелляционную жалобу по делу очень сложному, и, рисуя пером на листе
бумаги мощные контуры женского тела, подумал...
Придумала скучную игру «Что с кем будет?»: нарезав
бумагу маленькими квадратиками, она
писала на них разные слова, свертывала квадратики в тугие трубки и заставляла детей вынимать из подола ее по три трубки.
Профессоров Самгин слушал с той же скукой, как учителей в гимназии. Дома, в одной из чистеньких и удобно обставленных меблированных комнат Фелицаты Паульсен, пышной дамы лет сорока, Самгин записывал свои мысли и впечатления мелким, но четким почерком на листы синеватой почтовой
бумаги и складывал их в портфель, подарок Нехаевой. Не озаглавив свои заметки, он красиво, рондом,
написал на первом их листе...
Часа через два, разваренный, он сидел за столом, пред кипевшим самоваром, пробуя
написать письмо матери, но на
бумагу сами собою ползли из-под пера слова унылые, жалобные, он испортил несколько листиков, мелко изорвал их и снова закружился по комнате, поглядывая на гравюры и фотографии.
— Дай мне лист почтовой
бумаги, — спросил Штольц, — записку
написать.
— Ну, оставим это! — прервал его Илья Ильич. — Ты иди с Богом, куда хотел, а я вот с Иваном Алексеевичем
напишу все эти письма да постараюсь поскорей набросать на
бумагу план-то свой: уж кстати заодно делать…
— На этом разве можно
писать? — спросил Обломов, бросив
бумагу. — Я этим на ночь стакан закрывал, чтоб туда не попало что-нибудь… ядовитое.
Теперь, без вас, совсем не то: ваших кротких глаз, доброго, хорошенького личика нет передо мной;
бумага терпит и молчит, и я
пишу покойно (лгу): мы не увидимся больше (не лгу).
«Законное дело» братца удалось сверх ожидания. При первом намеке Тарантьева на скандалезное дело Илья Ильич вспыхнул и сконфузился; потом пошли на мировую, потом выпили все трое, и Обломов подписал заемное письмо, сроком на четыре года; а через месяц Агафья Матвеевна подписала такое же письмо на имя братца, не подозревая, что такое и зачем она подписывает. Братец сказали, что это нужная
бумага по дому, и велели
написать: «К сему заемному письму такая-то (чин, имя и фамилия) руку приложила».
— А ведь я не умылся! Как же это? Да и ничего не сделал, — прошептал он. — Хотел изложить план на
бумагу и не изложил, к исправнику не
написал, к губернатору тоже, к домовому хозяину начал письмо и не кончил, счетов не поверил и денег не выдал — утро так и пропало!
— Тебя послушать, так ты и
бумаги не умеешь в управу
написать, и письма к домовому хозяину, а к Ольге письмо
написал же? Не путал там которого и что? И
бумага нашлась атласная, и чернила из английского магазина, и почерк бойкий: что?
— Первый… идти в палату: ведь надо какую-то
бумагу писать?
Какие это люди на свете есть счастливые, что за одно словцо, так вот шепнет на ухо другому, или строчку продиктует, или просто имя свое
напишет на
бумаге — и вдруг такая опухоль сделается в кармане, словно подушка, хоть спать ложись.
Илья Ильич ходит не так, как ходил ее покойный муж, коллежский секретарь Пшеницын, мелкой, деловой прытью, не
пишет беспрестанно
бумаг, не трясется от страха, что опоздает в должность, не глядит на всякого так, как будто просит оседлать его и поехать, а глядит он на всех и на все так смело и свободно, как будто требует покорности себе.
— Так я велю
бумагу написать?
Он умерил шаг, вдумываясь в ткань романа, в фабулу, в постановку характера Веры, в психологическую, еще пока закрытую задачу… в обстановку, в аксессуары; задумчиво сел и положил руки с локтями на стол и на них голову. Потом поцарапал сухим пером по
бумаге, лениво обмакнул его в чернила и еще ленивее
написал в новую строку, после слов «Глава I...
«И кому, как не ему,
писать на синей
бумаге!» — думал он.
Он задумался, а она взяла
бумагу, опять
написала карандашом несколько слов и свернула записку.
— Да, на синей: вы почем знаете? Он всё на синей
бумаге пишет.
Потом, подумавши, она
написала записку и Тушину. Те же листки
бумаги, то же перо, за полчаса отказывавшиеся служить ей, — послушно служили теперь. Пальцы быстро
написали две строчки.
— Гаврила Иванович Мешечников
пишет все
бумаги нам, — произнес он не вдруг, а подумавши.
«Что она делает? — вертелось у бабушки в голове, — читать не читает — у ней там нет книг (бабушка это уже знала), разве
пишет:
бумага и чернильница есть».
— Оставим это. Ты меня не любишь, еще немного времени, впечатление мое побледнеет, я уеду, и ты никогда не услышишь обо мне. Дай мне руку, скажи дружески, кто учил тебя, Вера, — кто этот цивилизатор? Не тот ли, что письма
пишет на синей
бумаге!..
Она быстро откинула доску шифоньерки, вынула несколько листов
бумаги, взяла перо, обмакнула, хотела
написать — и не могла. У ней дрожали руки.
— Ни с кем и ни к кому — подчеркнуто, — шептал он, ворочая глазами вокруг, губы у него дрожали, — тут есть кто-то, с кем она видится, к кому
пишет! Боже мой! Письмо на синей
бумаге было — не от попадьи! — сказал он в ужасе.
— Я и сам говорю. Настасья Степановна Саломеева… ты ведь знаешь ее… ах да, ты не знаешь ее… представь себе, она тоже верит в спиритизм и, представьте себе, chere enfant, — повернулся он к Анне Андреевне, — я ей и говорю: в министерствах ведь тоже столы стоят, и на них по восьми пар чиновничьих рук лежат, все
бумаги пишут, — так отчего ж там-то столы не пляшут? Вообрази, вдруг запляшут! бунт столов в министерстве финансов или народного просвещения — этого недоставало!
—
Напишите вексель — вот
бумага. Затем пойдете и достанете денег, а я буду ждать, но неделю — не больше. Деньги принесете — отдам вексель и тогда и письмо отдам.
Вот эссенция моих вопросов или, лучше сказать, биений сердца моего, в те полтора часа, которые я просидел тогда в углу на кровати, локтями в колена, а ладонями подпирая голову. Но ведь я знал, я знал уже и тогда, что все эти вопросы — совершенный вздор, а что влечет меня лишь она, — она и она одна! Наконец-то выговорил это прямо и прописал пером на
бумаге, ибо даже теперь, когда
пишу, год спустя, не знаю еще, как назвать тогдашнее чувство мое по имени!
Они
написали на
бумаге по-китайски: «Что за люди? какого государства, города, селения? куда идут?» На катере никто не знал по-китайски и
написали им по-русски имя фрегата, год, месяц и число.
Он сейчас же поручил мне
написать несколько
бумаг в Петербург, между прочим изложить кратко историю нашего плавания до Англии и вместе о том, как мы «приткнулись» к мели, и о необходимости ввести фрегат в Портсмутский док, отчасти для осмотра повреждения, а еще более для приспособления к фрегату тогда еще нового водоопреснительного парового аппарата.
За пазухой, по обыкновению, был целый магазин всякой всячины: там лежала трубка, бумажник, платок для отирания пота и куча листков тонкой, проклеенной, очень крепкой
бумаги, на которой они
пишут, отрывая по листку, в которую сморкаются и, наконец, завертывают в нее, что нужно.
Кончились выборы: предводитель берет лист
бумаги и говорит: «Заключимте, милостивые государи, наши заседания посильным пожертвованием в пользу бедных нашей губернии да на школы, на больницы», — и
пишет двести, триста рублей.
Он мне показал
бумаги, какие сам
писал до моего приезда в Лондон. Я прочитал и увидел, что… ни за что не
напишу так, как они написаны, то есть таким строгим, точным и сжатым стилем: просто не умею!